Диана вышла и встала перед сломанными ступеньками. Ужас завладел девочкой. Ни одной ступеньки... Доски и щепки валялись внизу, и только небольшой кусок перилл лежал наврху перед Дианой. Сбоку, рядом с лестницой висело зеркало, пыльное и грязное, кое-как закрытое тряпкой, которая почти слетела. Диана глубоко вздохнула и тихо-тихо прошептала:
-Нет....

-Я думаю, что ОНО и виновато...- тихо сказала Диана. Она бессильно отвернулась от обвалившейся лустницы и посмотрела на зеркало. Диана медленно сняла тряпку и провела рукой по зеркалу, оставив читсую полоску за собой. Отряхнув руки, Диана сказала:
-Если ОНО сломало лестницу, то ОНО знало, как сюда добраться. Значит, есть ещё какой-то выход...

Диана молча кивнула. Она последний раз огляделась: обрушившаяся лестница; доски и щепки, лежавшии на лестнице снизу; небольшой кусок перилл, чудом оставшийся здесь, наверху; тёмный коридор, в котором таилось нечто; тёмный пол, покрытый густым слоем пыли и небольшие следы от чьих-то ног... Вдруг Диана сообразила: здесь были две цепочки следов, ведущих в коридор, но около лестницы пыль была лишь по углам, всё здесь было исхожено чьими-то ногами... "Но мы не ходили здесь! Только побежали в коридор..."- подумала про себя Диана. Сердце стало стучать ещё быстрее. Казалсь, что сейчас что-то обязательно поизойдёт... Диана посомотрела на стену. Паутина, пыль на паутине, которая выгнала паучков, зеркало... И вдруг лицо Дианы исказилось в безмолвном ужасе от увиденного. В зеркале отражалась странная ужасающая фигура не то мальчика, не то монстра из страшилок... От страха Диана на могла издать и звука. Ноги окаменели. Несколько секунд - и девочка упала в обморок, бесшумно летя вниз с третьего этажа.

Томас опустил зажатый в руках обломок перил и край его обветренных губ тронула ухмылка – когда сила в ногах ему уже начинала изменять, руки были все так-же крепки и не подвели в нужный момент – удар был таким сильным, что край перила ободрал ему ладонь от силы отдачи, а звук соприкосновения палки с головой Леры был гулким и глухим. Она почти сразу упала и даже не вскрикнула. Упала, словно мешок с картошкой, рухнула на пол, ударившись лбом об пол.
Ему не было жалко, внутри у него поднялось даже что-то похожее на злорадство, хотя он, кажется забыл уже, что такое чувствовать. Последние месяцы он прибывал в чем-то похожем на транс – еду дают – ест, бумага есть – рисует…
Совсем недавно он решил выбраться «на волю» – он сам до сих пор не мог понять, что же его туда так потянуло – у него всегда был ключ, но возможностью выходить он никогда не пользовался. Ему это не было надо. Просто… Он как-то уже привык один. Сам с собой наедине, со своими мыслями – ему не нужно было делиться ими не с кем. Ему не нужны были друзья, ему не нужен был никто – даже если еду бы перестали поднимать на подъемнике к нему на этаж, он наверное бы не вышел – слишком гадко ему жилось, чтобы хотеть жить. Он слишком долго пробыл один. Он слишком долго, сам того не замечая воспитывал себя, и воспитание это на почве одиночества и полной невостребованности дало корень: «я никому не нужный урод и инвалид. Я всем обуза.» Ему, правда, было слишком плохо, чтобы бегать, чтобы пройти больше, чем требовалось пройти от кровати до подъемника, чтобы спать меньше 18 часов в сутки, это оправдывало его безразличие. Это было похоже на постоянный жар, на удушье, иногда переходящее в приступы – их он тоже переносил один, не имея не товарищей или старших в помощь, не имея лекарств, он вскакивал среди ночи весть в поту, его глаза бегали, лицо влажно блестело от пота и он, без всякой мысли в голове стоял, не отдавая себе отчета в мерном поглаживании груди, в нервном расстегивании пуговиц… Он падал под утро, с синюшным лицом, с заведенными глазами – падал, и лежал, без помощи, без участия, без ласкового слова…
Это сделало его жестоким.
Он ума не мог приложить, где мог посеять свой свисток – приюта он почти не знал и вскоре после десяти заплутал. Он никогда так много не ходил – у него ломило спину, дико устали и плохо слушались ноги, разболелась голова и в груди не по-хорошему стало сжиматься. Раз – и словно один удар сердца пропущен – секунда, когда не можешь не вдохнуть, не выдохнуть. Родной лестницы он никак не мог найти – он просто заблудился в этих бесконечных коридорах. Один раз наткнулся на толпу здешних – человека четыре неслось прямо ему навстречу. Он вжался в стену и даже дышать перестал от страха, что его обнаружат. А дети ничего, пробежали мимо – Томас сполз по стене на пол и долго так сидел закрыв глаза, не то всхлипывая, не то задыхаясь. А потом пришла эта. Лера. Села на подоконник прямо напротив того места, где он прятался и стала мечтать, смотря в окно. Сидела минут двадцать – Томас сидел не жив не мертв, дышал через раз – если он шумно вздохнет, то конец… Эта дура сидела и сидела, потом к ней другая пришла – Томаса аж трясти уже начинало от злости, а эти – треп разводят и все оборачиваются! Но когда Лера подняла с пола его свисток… Ему казалось, что он сейчас на все наплюет, вскочит и пришибет ее на месте. Дура.
Томас стоял над Лерой, ухмыляясь все шире – блин, так все-таки приятно было ее треснуть! Все эти его мучения из-за нее – на кой она свисток-то подняла?! Оставила бы лежать и все – он бы потом забрал и дело с концом… Нет же. Надо было сначала, громко всхлипывая подняться к нему на этаж, и там уже положить. Тоже мне доставка на дом!..
И эта еще – стояла-стояла, а потом грохнулась – как подкошенная, словно в обморок упала!
Томас шумно вздохнул. А потом замер, в той позе, в которой был после вдоха, только взгляд его изобразил панику: опять.
Секунд пять не отпускало – Мас похолодел от страха, почувствовал как рубаха сзади прилипла к спине. Не продохнуть, словно кто-то за горло взял.
Потом, вроде полегчало, мальчик с усилием втянул в себя воздух, и застонал, закрыв руками лицо. 
Это все из-за них!
Томас с ненавистью посмотрел на лежащую без сознания Леру: его просто так и подмывало скинуть ее туда, вниз.
А вообще-то это была идея: если он эту девчонку все же скинет, то никто и не подумает, что во всем этом балагане с драматичным концом он принимал какое-то участие. Томас сделал пару шагов по направлению к ней, как опять, сжалось внутри и схватило: он остановился, его жесткое лицо приняло выражение страдания и паники.
Он забыл, что такое быть человеком, что такое любить, дружить… Его можно понять: он не понимал, что такого будет, если он скинет Леру в темный провал обрушившейся лестницы. Просто не понимал. Его не учили состраданию… Ну, разве что, когда-то давно, когда он жил вместе с мамой, не знал страха, перед черной пустотой, не знал одиночества, отчаяния, когда еще не плакал от бессилия и страха перед сдавливающим горло недугом. Мама… Мамочка…
Словно по мановению чьей-то руки перед его глазами встала картинка раннего свежего утра, небольшого сухого на вид, легкого деревянного крылечка, книжки, которую он держал тогда в руках – уже и не вспомнить ее названия – и руки мамы, тепло покоящейся на его плече, как символ уюта, защиты, жизни.
Там был свет и его любили, даже такого: мать фанатично считала его самым лучшим на земле, закрывая глаза на его… На его недостатки.
А теперь он один, в темноте.
Прошло уже десять секунд, а облегчения не наступало, он стоял сгорбившись, приоткрыв рот, схватившись рукой за шею. А в другой его руке был свисток – предмет, за который он дорого заплатил. Предмет, подаренный ему тогда, когда солнце для него давало тепло, а не просто свет, чтобы видеть себя в отражении пыльного стекла крошечного, круглого окошка в его комнате. Его подарила мама…
Томас сжал руку – его короткие негибкие пальцы обхватили металлическую гильзу. Он не знал, что с ним произошло, но вдруг он от чего-то заплакал – то ли от горести воспоминаний, то ли от все еще державшегося беспощадного приступа, а может быть от всего сразу: по щеке медленно прокатилась соленая капля, и, словно восклицательный знак подчеркнула весь ужас его состояния, впитавшись в ворот серой фуфайки. Как низко он пал… Он вздрогнул, но только свистящий звук, вместо всхлипа вырвался из его груди.
Леру он не столкнул. Просто сделал неуверенный шаг назад, чуть качнувшись от слабости и, растаял в темноте приближавшейся ночи.