Диана вздрогнула. Имя-Которое-Было-Забыто заговорило. Это было неожиданно. Диана посмотрела долгим взглядом на больного. Что сказать?.. Он, конечно, был мальчиком, но совсем недавно он хотел убить Леру... Может, Виктор ответит?. Но и ждать Виктора Диана не могла.
-Здесь... Виктор,- тихо сказала она. Пусть сам догадается, что она тут тоже есть - откуда тогда тут её голос. Диана смотрела на Имя-Которое-Было-Забыто. Больше она ничего не могла сделать.

Томас наклонился назад, сначала не всем весом, осторожно, чтобы не выдавить стекло, прислонился к широкой оконной раме, а потом, убедившись в устойчивости своего положения, расслабился. Он запрокинул чуть назад голову и стекло неприятной сыростью коснулось голой макушки. Томас, попытавшись было притерпеться к неприятному холоду со вздохом вновь сел в прежнее положение. Медленно, словно через силу завел он за спину руки и, чуть приподнявшись на них подтянулся вглубь широкого подоконника. Вытянув ноги он прислонился виском к стеклу, нащупал рукой сползший плед и фанерку. Он укутался пледом до шеи, подпихнув его за голову, чтобы мягче было сидеть, согнул ноги в коленях и положил на них планшет. Прислонив обломанный кончик карандаша к губам и прищурив единственный глаз он посмотрел на пустой лист, а затем, чуть склонив голову к плечу провел первую линию. Он еще не очень был уверен в удачливости собственной затеи, однако первые штрихи, как ему показалось, получились вполне удачными и Мас, в процессе работы иногда запрокидывая назад голову, чтобы посмотреть чуть со стороны на то, что у него выходило углубился в работу.
Коридор Заброшенного Этажа был единственным в доме не прямым коридором. Плавной линией тот убегал влево и кончался там двойной дверью. Ровно как и начинался: Буквально метрах в семи от того места где сидел на подоконнике Томас была вторая дверь, выходящая в коридор, который, в свою очередь вел к лестнице, отремонтированной совсем недавно. Обе двери Заброшенного Этажа (а так назывался вовсе не весь четвертый этаж, а именно та его чудная, искривленная часть, запертая с обоих сторон) были высокими, белыми, двухстворчатыми - такими, какими часто делали двери в больницах. Может спроси кто Маса, он бы рассказал, что до того, как здесь открыли приют для детей инвалидов (а в настоящее время в целом просто для детей-сирот) здесь был настоящий ДЗИД. На отшибе построенный для того, чтобы не видел никто сломанных словно спички судьбой его обитателей. И может не зря построенный. Ни к чему жизнерадостным денди, помахивающими ручными портфельчиками по дороге от машины к офису знать, что такое настоящие беды. Не то, что неудачи в работе. Куда хуже…
Заброшенный коридор выглядел серым. На любом его месте проведи ты пальцем по стене ли, по плинтусу ли, был внушительный слой серой пыли. Местами встречались сухие сморщенные листься, а в самом конце коридора собралась на досках мраморная лужица, непереставая колышущаяся оò вечного здесь сквозняка. Лишь в одной крошечной из четырех находящихся с западной стороны комнат было цело круглое окошко-иллюминатор а из остальных, закрытых комнат нестерпимо дуло. В иных местах были лишь трещины на стеклах, а в одном круглом окне не было даже рамы. На этаже была уличная температура. В единственной теплой комнате, самой ближней к большому подоконнику (на этаже было одно обыкновенное, большое окно, куда приходил во времена хорошего самочувствия провести досуг Томас) все щели, вплоть до щели под дверью, были заложены тряпками, поэтому ее было легко даже согреть. Иногда Томас не выходил оттуда сутками. Тогда круглое окошко здесь запотевало и на нем можно было писать…
В пустой комнате, какой бы она не была маленькой всегда как-то по-особенному звучит звук. Не так, как в комнате, где хоть раз в неделю бывает кто-нибудь живой. Искривленный, будто не сумевший спокойно стерпеть чужое горе коридор вел себя, словно пустой, и от пыльных выстуженных его стен отлетало эхо.
Томас, шумно чиркая карандашом сквозь сжатые, изъеденные простудой губы напевал вспомнившуюся ему песенку детства, сам того не замечая. Местами немелодичное звучание (Томас часто, в промежутках между музыкальными фразами урча вдыхал холодный воздух, а затем, выпустив облачко пара, образовавшее на стекле, вокруг его головы, круглый ареол испарины, продолжал вновь) прерывалось мучительным сухим кашлем, однако мальчик упрямо кутался в плед и продолжал свое незатейливое занятие.
Он почти не боялся того, что вновь заперт.
Он боялся, что на сей раз - навсегда.

Ветер завыл в водосточных трубах, и при первом его порыве Томас почти не обратил на звуки в конце коридора никакого внимания. Лишь втянул голову в плечи, надев на плешивую макушку, беспорядочно покрытую отросшими жесткими патлами, жирными сосульками свисающими на засаленный воротник приютской формы плед и ближе подтянул к себе ноги. Однако стоило опрокинуться в одной из маленьких комнаток, в точности повторяющих его собственное обиталище какому-то неизвестному предмету на ветру (с таким звуком могло падать пластмассовое ведро, или таз), Мас вздрогнул. Не то, чтобы от страха, скорее от неожиданности… Пока не услышал в конце коридор шаги.
За человеком, неожиданно осознавшим надвигающуюся опасность призанятно наблюдать: Томас, сидевший до этого в довольно естественной свободной позе (на сколько может быть свободной поза сжавшегося от холода человека) резко замер, как в стоп-кадре, приоткрыв вот и широко распахнув в ужасе глаз.
Он жил здесь один, и точно был уверен в собственной безопасности. Находясь в запертом помещении нельзя ожидать чьего-то прихода, особенно если звуки вдруг раздавались со стороны той двери, откуда никто никогда не приходил. Там заколочено: Томас как свои пять пальцев знал каждый гвоздь на досках, крест-накрест перечеркивающих высокую, больничную дверь.
И тем не менее он замер от ужаса. Он отлично знал, что за шаги можно слышать в конце коридора. Шаги того, кто не мог прийти снаружи. Шаги того, кто был здесь, в его пыльном простывшем мире всегда…
Зосимины шаги.

Томас сморщился, словно от боли и отвел глаза. Давно же не было здесь этой лягушки… Кажется в последний раз он приходил еще до того случая, как Мас потерял свисток… До того случая, как он познакомился с Лерой и Дианой. Точнее так: познакомился с Дианой и познакомил Леру с куском перил. Мас поежился, вспоминая и нехотя заставил себя повернуться и свесить ноги с подоконника, освобождая немного места с краю.
- Садись… - Таким голосом соглашались в гостях есть еду, которую в реальной жизни где-нибудь у себя дома можно было бы в лучшем случае выкинуть в помойку, - пол холодный… Простынешь.
Томас окинул взглядом Зосиму, на котором из теплых вещей была лишь одна его нелепая шапка и распахнул плед, в который кутался. На Зосиму, каким бы он не был противным с виду было просто холодно и жалко смотреть, и Мас, по простоте душевной не терпящий в такой холод наблюдать за босыми людьми, предоставил ему местечко рядом с собой под пледом, клетчатым, черно-бардовым, обтрепанным но все же теплым. Томас ужасно не любил Зосиму. К счастью, тот никогда не задерживался больше трех минут: Томас не то, чтобы боялся его, но ужасно не любил, когда Зосимина дряблая лягушачья физиономия вдруг медленно выползала из-за книжного шкафа в его комнате (трудно описать, что каждый раз чувствовал Томас при его появлении: наверное это было сродни тому, как когда во сне вдруг появляется что-то страшное, в реальной жизни не представляющее особой опасности, но явно неприятное и отталкивающее), или вдруг тот таким образом как сегодня приходил из-за поворота коридора, или, когда Томас возвращался в свою комнату сидел сгорбив тощую спину и болтал рахитичными ногами на его кровати, или, что самое худшее, с ужимками склонялся над Томасовым лицом пока тот спал и, когда мальчик открывал глаза находился буквально в сантиметрах трех от его лица. Самое странное, что каждый раз стоило Томасу обернуться тот с неимоверной скоростью куда-то исчезал и сколько раз Томас его не искал (скоро это занятие ему надоедало: исчез и слава Богу!), тот никогда нигде не находился. Видимо тот скрывался через подъемник на первый этаж… Кто знает, кто там живет снизу помимо Дианы, Виктора, Алисии, Леры и этого придурка…
Зосима продолжал молча сидеть на полу и Томас начал злиться: тепло из под пледа стремительно уходило, а странный посетитель даже и не думал двигаться с места.

- С-сим?.. Сима? Си-им?! - У Томаса не находилось слов; заикаясь, он сначала тихо, а потом все громче повторял имя своего нежданного отталкивающего посетителя. Забыв о холоде и о так ревностно хранимом тепле, которое он с трудом накопил за несколько часов под пледом, Томас подался вперед, слез с подоконника и медленно, будто боясь спугнуть пугливое насекомое, подошел, не разгибаясь во весь рост Зосиме. Зосима продолжал безмятежно играться, и поднял на подошедшего Томаса голову лишь тогда, когда у того упал на пол с плеч плед: ворсистый звук его падения как и все на этом пустом этаже, громче, чем где либо еще в доме, пронесся по коридору, отразился от стен, окутал их обоих. Томас сел на корточки рядом с Зосимой.
Рот Томаса был приоткрыт, широко раскрытый  в изумлении глаз «бегал»: то ощупывая Зосиму, то останавливаясь в замешательстве на пыльном скукоженном листе, выроненном мальчиком, удивленно поднявшим голову на подошедшего Томаса, его взгляд будто искал  у всех предметов, на которых он на миг останавливался ответа на немой вопрос: «А КАК?!»
Слова песенки известной ему только по раннему детству… Как мог их знать ущербный  мальчик, возящийся в пыли напротив него, на заброшенном этаже старого приюта?! И… Это чудовищное изменение последней строчки…
«… Желтый дождь - он для разлуки.
Он пока не твой…» на «он теперь и твой». Кажется, он так сказал?
Зосима, часто моргая крохотными глазками приоткрыл рот.
Томас приблизил свое обезображенное лицо к лицу Зосимы, не менее страшному в своей неестественности.
- Откуда ты знаешь? - Тихо спросил Мас и отчего-то ему вдруг стало тоскливо. Тоскливо, сквозь удивление всей его жизни…
Зосима, рожденный скорее всего в Испании, знал и спел эту песенку именно в тот момент, когда она вспомнилась Томасу.
Невозможно.
Слишком большое совпадение…
Кто он, этот Зосима?!

- Да стой же ты! - Закричал, потеряв всякое терпение Томас, резким движением запахнувшись в плед и, чувствуя как внутри у него аж поводит со злости, широкими шагами направился к лужице с водой, над которой склонился Зосима. Больше всего на свете Томасу хотелось сейчас его ударить. Ударить так, чтобы это слюнявое дряблое создание упало своим лягушачьим лицом в эту лужу, а потом как следует наподдать ему, наступив ногой на шею так, чтоб как следует хрустнуло, а потом у стенки взбить это, превратив в перекрученный мешок костей. Томас не сообразил, как оказался напротив Зосимы с занесенной для удара рукой, а тот, часто моргая, стоял напротив него вжав голову в шею. Томас открыл рот и отступил назад, пытаясь собраться с мыслями. Сердце гулко стучало в груди, а во всех конечностях чувствовалась слабость. Томас приложил к горящему лбу руку и глубоко вздохнул. Зосима заскулил.

... Заскулил, или это скрипнула дверь?..

Томас был чуток к чьему-либо присутствию. Не даром провел он столько лет здесь один, вслушиваясь с надеждой в каждый шорох, в каждый незначительный скрип. Сколько раз он вздрагивал, вытягивал шею, поворачивая голову по направлению к чуждому пустому этажу звуку, и сколько раз с горечью отворачивался, уронив голову на грудь, осознав, что лишь ветер пришел его навестить, лишь мотылек стучит в его окно, лишь старый прогнивший пол шагает своими скрипами мимо его дверей. Осознав, что он как и был один. Осознав, что ждать здесь некого. Даже после ссоры с Виктором Томас, перегорев, начал вслушиваться. Порой он даже не отдавал себе отчета в том, что на часы замирал, слушая звуки вечернего приюта у себя под ногами, пытаясь уловить еле различимые голоса и среди них - голос бывшего друга. Заметтив за собой это он всякий раз сердился, нарочито-громко напевал что-нибудь, шуршал бумагой, шаркал ногами… Однако от привычки старой отделаться не мог. Как не может любой одинокий человек до конца отказаться от мысли, что есть на земле хоть кто-нибудь, кто в один прекрасный день придет его навестить и хоть кто-нибудь будет рад ему. Рад такому, какой есть.
Томас, конечно, думал не так. В мыслях своих он был озлоблен и колок, злопамятен (да и не так то много хранила его память общения с кем-либо, чтобы упускать подробности) и мрачен. Но чувствовал он именно так, не смотря на то, что каждый раз, после конца дня, как две капли воды похожего на тысячу предыдущих, несчастный закрывал глаза и вновь переносился мыслями туда, куда более всего жаждал попасть: вниз, туда, где он будет во власти расквитаться со своими мучителями. Он знал, что почти бессилен. Самый быстрый и решительный шаг его равен был бы, дай Бог, твоему неторопливому, его дыхание было прерывистым и затрудненным, видел он плохо, не был способен на резкие движения, на бег. Однако руки его хранили ярость злой памяти, ярость мести за безнаказанное издевательство (безнаказанное и беспричинное!), умели больно и точно бить, способны были на месть. Томас был Монте Кристо заброшенного этажа, однако жил он не только местью.
Он все еще ждал.
Томас был чуток к чьему-либо присутствию. Однако теперь, стоя напротив сжавшегося Зосимы и плотно запахнувшись в плед, он не почувствовал, что кто-то проник в его тюрьму, не помнящую уже много дней отпечатков чьих-то ног в пыли старого деревянного пола, кроме его собственных. Зосима попятился назад, однако замер шагов через пять. Теперь Томас не мог неожиданно его достать, и Зосима, расхрабрившись, перестал дрожать.
Томасу было немного стыдно.
- Ну… Ты прости. Я… Честно сказать, я не знаю, что на меня нашло. Не уходи. Подойди сюда. Я давно поговорить с тобой хотел, серьезно, чтобы ты ответил на все мои вопросы. Ты все молчишь и не обращаешь внимания на меня, все что-то делаешь…
Томас, непривычный к оправданию, замялся и поднял глаза на Зосиму.

Все отлично! Надеюсь, у тебя ничего не случилось серьезного, что у тебя плохое настроение?
- Ты, наверное снизу живешь, да? Ну же, скажи как… - Томас с присвистом кашлянул, подняв кулак к губам, передохнул и сипло продолжил, - … Ты… Сюда забираешься?
Зосима стоял как пень и моргал. Точнее так: во все сильнее сгущающемся мраке - Томас даже удивился и повертел вокруг себя головой: как это? Уже стемнело? - были различимы две крохотные блестящие искорки, в которых отражалось далекое окно, иногда на миг пропадающие и появляющиеся вновь. Томас забыл сердиться на Зосиму и вновь повертел вокруг себя головой: на этаже стремительно темнело, а прожектор, некогда давно установленный на воротах приюта, добивал своим светом сюда, и напротив большого окна, на котором лежала, отбрасывая длинную тень Томасова фанерка, лежал на полу, перечеркивая коридор, толстый пласт света. В остальных местах, контрастируя с голубоватым ярким светом, было темно. Томас повернулся к Зосиме вновь и, растерянный неожиданным своим открытием («а куда день делся? А что я за него успел сделать?») поинтересовался:
- Зосим… Ты, если не настроен разговаривать, может лучше пойдешь? Снизу уже скоро на ужин будут звонить, опоздаешь - будут спрашивать, где был, а врать же ты… - Томас вновь кашлянул, но на этот раз просто отделаться не смог: он уже давно простыл на этих сквозняках и в последнее время все чаще кашлял. Зосима снова сгруппировал рот и нос, высказывая всем своим своим видом не то отвращение к издаваемым Томасом звукам, не то сочувствие, а Томас, присев от усилий заходился, в перерывах между нещадным кашлям с урчанием (тот самый привычный ему, но отталкивающий других звук: «х-хар-р», похожий на урчание) вытягивая в себя воздух. В конце концов внутри Томаса что-то смачно булькнуло и тот, со стоном харкнул на пол, и открыв в отвращении к самому себе рот. От содрал себе все горло и в груди все невыносимо болело, однако, уже на грани шепота он, морщась, договорил, - Врать же ты не будешь взрослым? Иди, - Томас махнул на Зосиму рукой и, положив на ноющую грудь руку отправился к подоконнику взять планшет.

Что чувствует человек, который находится в пустой по его мнению квартире, и вдруг за его спиной кто-то чихает? Нет, это не просто красивое предложение, по которому можно просто пробежать глазами, это… Несколько слов, вв которые стоит вдуматься. Представь: ты одна дома. Представила? Вот сидишь ты за компьютером и вдруг, где-нибудь в коридоре, или в одной из комнат позади тебя обнаруживается чье-то присутствие. Ты абсолютно не знаешь, даже представить себе не можешь, кто это может быть: в голове начинаешь лихорадочно перебирать образы сначала знакомых людей, которые разыгрывают тебя, а потом твое воображение создает все более и более ужасные картины и вот тебе уже кажется, что за спиной твоей стоит облаченная в коричневый полушубок с проплешинами и серый драных шарф, твоя смерть с каким-либо орудием, которое вмиг - ты только обернешься, и увидишь его занесенным над твоей головой - кончит твое существование и твое тело - мертвое, чуждое этому сто лет родному полу словно мешок упадет, перекрутится шея и расслабятся плечи, а родители придут домой и…
И в тот момент, когда в голову приходят все эти мысли, человек замирает. Его лицо… Как похожи лица верующих людей, его лицо в тот момент обретает выражение, написанное на любом лице человека, попавшего в такую ситуацию. Чуть приоткрытый рот и глаза… Глаза широко раскрытые, чуть сильнее чем обычно выпрямленная спиша, рефлекторно сделанное обморочным, почти бесшумное дыхание и неописуемая, но известная наверное каждому резкая боль чуть повыше солнечного сплетения.
Томас, уже нагнувшийся за планшетом, вздрогнув всем телом замер, и медленно распрямившись, опустив от груди руку обернулся в сторону звука. Сделав шаг из полоски света в которой он оказался, подойдя к подоконнику назад и оказавшись сокрытым мглой, он на секунду перестал дышать и, чувствуя как боль неожиданности проходит, оставив лишь страх (тут же пришла в голову мысль, с которой он вставал и ложился: к нему то-то пришел! Может, Вит?) тихо спросил:
- Кто здесь?
Нет, право, чего он испугался? Он здесь хозяин, его никто не тронет. Он знает  любой ход здесь - здесь его не найти. В нескольких шагах от него его комната, в которой запереться не представляет никакого труда. Вошел кто-то, имеющий ключ… Кто-то из взрослых. Или из детей: звук, с которым неизвестный чихнул явно был каким-то высоким, неосторожным, с которым чихает человек, пришедший неумело напугать. Это не может быть…Не может быть он. Томаса передернуло, когда он подумал о том, что представилось ему, когда раздался звук.
Кто-то из детей пришел его напугать. Или забрать Зосиму. Томас обернулся, однако сзади было слишком темно, чтобы различить силуэт Зосимы. А вдруг все подстроено? Сейчас Зосима схватит его, а тот, в темноте, его, Томаса может и убить…
Томасу вновь стало не по себе, однако он, взяв себя в руки, принялся ждать ответа, напрягая до предела слух, чтобы не упустить звука шагов ни Зосимы, ни странного незнакомца. И потом…
Томас опустил руку в глубокий карман фуфайки, и в его руке оказался вложенный в самодельные картонные ножны кухонный нож.

Томасу сделалось много легче, но ножа он не опустил.
В разведке он мог бы без труда работать, если бы не обладал столь запоминающейся внешностью: этот голос он слышал уже несколько раз, и оснований его забывать у Томаса не было никаких. Людей, которых он узнал за свои одиннадцать лет можно было бы всех перечесть по пальцам, не пользуясь даже пальцами ног; Томас, за неимением с кем спутать, отлично помнил все подробности об этих людях, и «здра-явствуй», прозвучавшее на довольно безопасном для него расстоянии (мысленно, даже уже осознав, что никакая опасность ему не грозит, он все же учел на всякий случай отдаленность голоса, дабы суметь сочитать его со скоростью, с которой он сможет добежать до своей комнаты и там закрыться), по его мнению, мог произнести только один из его немногочисленных знакомых. Этот голос он слышал уже несколько раз.  Один раз - в коридоре, возле широкого подоконника, на котором, как понял Мас, любили секретничать (он почему запомнил, что тот подоконник был точь-в-точь как его, на котором так и остался лежать самодельный планшет, который Томас с перепугу забыл забрать). Второй раз - на лестнице, ведущей к нему на этаж. Потом - на самом его этаже. Еще раз - у лазарета, когда он спустился вниз, чтобы раздобыть свой мешок обратно (кстати говоря, мешок он так и не нашел, и именно поэтому продолжение разговора с Дианой - а он ее узнал! - стояло под большим вопросом, так как Томас категорически не воспринимал любые типы знакомств, в то время как на нем нет никакого головного убора, скрывающего лицо). И, кажется, еще один раз, который помнил Мас довольно смутно: кажется тогда к нему на этаж пришел Витя («кажется» потому, что в таком состоянии, в котором тогда находился Томас, могло приблазниться и  показаться вообще что угодно) и вместе с ним была Диана. Чем дело кончилось Томас не помнил. Скорее всего пришли взрослые (голосов он уже разобрать не мог, однако пол ходил ходуном под его спиной, сотрясаемый множеством шагов, весьма тяжелых, а что они сделали с ним и с детьми, пробравшимися к нему в убежище, оставалось загадкой абсолютно полностью.
Итак, - Томасово дыхание выровнялось, и приняло повседневный урчащий неторопливый ритм, - напротив него стоит Диана. На ее стороне - неожиданность, которой, однако, она упустила возможность воспользоваться, зачем-то кинувшись в обратную от него сторону и там упав на пол или во что-то врезавшись. На его, Томасовой стороне - темнота, которая будет мешать одной Диане (и даже уже помешала), пыль, которая выдала ее присутствие, знание местности, о которой Диана не имеет или почти не имеет представления. На Дианиной стороне - ее превосходство в скорости и маневренности, в темноте, однако, вещей довольно бесполезных. На его стороне - вооруженность (Томас опустил нож вниз и стянул картонный прямоугольничек ножен - мало ли что). Дианино лицо было видно до половины - она высунулась в полосу света, и смотрела на него, частично скрытая темнотой. Томас, мысленно высчитывающий свои преимущества в сложившийся ситуации, серьезно вдумывающийся в вооруженность и маневренность вдруг на миг вообразил себе, как со стороны они вдвоем смотрятся, вообразил, насколько уместны в данной ситуации его стратегические мысли и вдруг, неожиданно сам для себя прыснул и, опустив нож из боевой позиции, просто вдоль тела, наугад стараясь попасть им в ножны, засмеялся. Сначала  тихонечко, а потом, не имея никаких сил сдержаться, так как перед его глазами все время был предмет его смеха, во весь голос, хрипло, поминутно всхлипывая и причитая Томас захохотал, присев на корточки от пережитого нервного напряжения. Надо же! Только что он помышлял о безликой смерти в одиночестве и темноте, а теперь, словно играя с ним в прятки, высунулась из-за стены девочка и шутливо поздоровалась с ним! Томас, аж хрюкая от удовольствия наблюдения со стороны за сложившийся ситуацией и от непомерного облегчения пытался что-то сказать, однако никак не мог, и, смешимый этим фактом еще сильнее, на выдержав повалился на пол, в припадке истерического смеха. Так он еще никогда в жизни не смеялся.

У меня что-то совсем башка не варит... Получился ужасно кривой пост.
Томас и не помышлял, что праздник его жизни - посещение Заброшенного Этажа кем-то из приютских, будет выглядеть как-то так: он будет, не имея никаких сил остановиться, хохотать, катаясь в истерике пережитого ужаса по полу, а его посетитель, один раз упав, пару раз чихнув и, в конце концов испуганно высунувшись из-за угла, каким-то неестественным голосом протянет «здра-авствуй» и, грохнув чем-то об пол, рассердится на него за то, что он смеется. Ну никак не вязалось это с тем, что тысячу раз представлял про себя Томас! Осторожные шаги, аккуратные вопросы вполголоса, и все - с оглядкой, чтобы никто не заподозрил! А тут - она громыхает и сердится, предварительно запугав его до смерти, он - хохочет… Как часто воображенное нами является совсем иным, не таким, каким представляли его мы! Как часто простроенные нами планы идут наперекосяк! В чьих руках это все? В чьих руках судьбы людские? Конечно не в людских, иначе как бы трепетное желание всеми брошенного мальчика-инвалида, в его мечтах - искреннее и серьезное, могло обрести столь комичную, глупую форму? Иначе как бы «монстр», совершивший так много бед, приводящий в ужас одним своим именем всех детей (да и взрослых тоже!), запертый от греха подальше на заброшенном этаже, мог оказаться чахоточным, вечно простуженным, неповоротливым существом, разговаривающим с пустотой вслух и теперь, без видимой на то причины хохочущий на полу? Если меня, описывающего все эти события от лица Томаса ужасно нервирует и волнует то, что его самые сокровенные мечты сбылись так некрасиво и нелепо, то его, казалось, это совсем не расстраивало. Еще бы! Ведь он вовсе не был так зациклен нà всяческих серьезных вещах, на разговорах о загадочном вполголоса! Он в этом загадочном жил, а главным перлом всех его мечт была вовсе не атмосфера происходящего, как то принято у меня! Перлом его самых сокровенных желаний был… Просто друг.
Поэтому Томас вовсе не стал серьезным, как то намеривался написать я изначально, от мыслей о том, что его представления о друге (ну или - он же не так наивен, как я - просто о посетителе, ведь друг - дело времени)  не оправдались. Он не помрачнел, ему не стало горько на душе, он не был уязвлен, озлобленность не завладела им вновь, безразличие не стало преобладать над всеми его чувствами, как то бывало так часто. Он был счастлив. Как может быть счастлив человек, в темный, пасмурный день вдруг услышавший любимую музыку из окна проезжающей мимо дорогой машины, такой дорогой, что ни тебе, ни твоим детям и внукам такую не в жизнь не купить. Она недостижима. Вот миг - и ее огни уже гаснут вдали, оставляя тебя в темноте. Но минутное ощущение этой музыки, мысль о том, что кто-то в мире тоже ее слышит и она ему  нравится…
Томас был счастлив минутой которую проживал.
Она пришла!
- Да не в тебе, - устало улыбаясь отмахнулся он, усевшись обратно на корточки и, неуклюже опираясь на стену, урча, поднялся; разговор имел форму повседневного, будто бы знакомые, уже изрядно поднадоевшие друг другу встретились в очередной раз, и, за неимением что делать, беседуют, - Я просто как представил себе, как мы с тобой со стороны выглядим… На самом деле смешно. Ты подумай! - Томас оттолкнулся рукой от стены и, сделав несколько нетвердых шагов, уравновесился метрах в пяти от Дианы, в той же полоске света, что и она но, на всякий случай, против света.