Хлопнула дверь и шум ливня сделался глуше. Только что трепетали, влажно блестя, нещадно истязаемые порывами ветра листья, только что катился вдоль сырых тротуаров мусор, только что пустыми глазницами полными черных слез смотрели в рыдающие небеса выбоины асфальта, мелкие оспины времени на бордюрах, наполненные водой, словно тысячи рассыпанных стекляшек то наливались серостью неба, то захлебывались отражением увеличенного в воде силуэта ботинка; только что рвала буря из рук черный зонт, заставляла распахиваться полы плаща, швыряла листья и брызги в лицо, мочила будто специально подстеленными лужами обтрепавшиеся края джинсов, лепила к губам бахрому шарфа, а теперь от всего этого мечущегося, одержимого беспорядка осталась лишь небольшая лужица на полу перед дверью, где ее еще не успел впитать ее полосатый коврик, липкий  холод прилипших к ногам мокрых, потемневших от влаги джинсов и плащ, толчком плеча скинутый на пол, сырой, неприятный.
Не смотря на холод снаружи и внутри дома, чуть выше переносицы, между бровями застряло вязкое, липкое тепло; такое же засело под грудиной, горло першило, чуть кружилась голова.
Белая рубашка намокла в манжетах, с волос стекала влага на лицо, каплями собиралась на небритом подбородке. Мужчина несколько секунд стоял неподвижно, будто прислушиваясь, затем медленно, крадучись подошел к двери и приложил глаз к глазку.
Никого, только ливень, листья и ветер.
Щелкнул замок, были сдернуты со звуком, чем-то созвучным слову «суфле» ботинки и загнаны под стойку.
Зонт со сломанной спицей - рухлядь, уже не подлежащая починке не привыкшими к работе руками полетел в бак, мокрый плащ ногой стене - подберут.
Мужчина сошел с коврика и в одних носках, снимая по дороге сырую рубашку направился куда-то прочь от двери, и, свернув, скрылся где-то в глубине дома, оставив лишь беспорядок и капли на полу перед входом.