Сквозь щель в сереневых в цветочек занавесках, всем своим видом изображавших прилагательное "дешевый", на деревянный, когда-то давно выкрашенный в коричневый цвет пол упал лучик солнца и в комнате разом сделалось светлее. В светлой полоске, начерченой пямо в воздухе кружились пылинки, в причудливом танце приближающегося дня, муха с остервенелым гуденем стала биться в оконное стекло, влекомая на волю солнцем. Ее разбудил свет.
В несколько шагов, суховато раздающихся в маленькой комнате, женщина, с собранными в пучек волосами, одетая во что-то ворсисто-серое добралась до окна и, на секунду задержавшись, словно боясь нарушить что-то запретное, резким движением раздернула занавески. В комнату прямым потоком хлынул свет. Она сощурила серые глаза, словно заключенные за толстую роговую оправу сильных минусовых очков, и наклонилась к окну - на прикосновение стекло его было теплым - уже нагрелось от солнечного света. В волнистом, низкокачественном стекле смутно отразилось ее лицо - некрасивое, но чем-то трогательно-расстроенное, словно кто-то ею любимый отказывался исполнить ее просьбу. Ей было лет тридцать, однако в волосах ее уже белела проседь, редкая, но угнетающая; у нее был высокий обнаженный лоб, маленький, аккуратный носик, крохотный подбородок и тонкая длинная шея. В уголках ее губ заиграла грустная улыбка, словно она вспомнила о чем-то приятном, среди повседневних наседающих со всех сторон забот. Женщина еще сильнее нагнулась, через неаккуратно выкрашенный белой краской подоконник, весь усыпанный оспинами он жуков-древоточцов и крепко прижалась к стеклу щекой - в этом движении промелькнуло что-то детское, на секунду длинное шерстаяное платье напомнило школьную форму, а пальцы сжимающие край подоконника, казалось, держали учебник, в белом, потрепанном переплете. Было тихо. На стене висел пыльный ковер - из России, по картине Шишкина - "Утро В Сосновом Лесу", зеленые тона которого уже давно стали какими-то болотными, стены были оклеены разными обоями: очевидно, бежевых в ромбик не хватило - на стене напротив окна было поклеено что-то сереневое, в тон занавескам и такое-же дешевое. Окно было только одно - небольшое, оно сейчас было целиком заслонено перегнувшейся через широкий подоконник  женщиной. Стол деревянный - такой, как тысячи других таких-же - без всего - грубый, до тошноты простой, светло-коричневый - на столешнице ножем, уже почерневшая странная надпись надпись: "зачем?" - очевидно, поток мыслей, ожесточенный вопрос глубоко вырезанный в дереве. На столе что-то недошитое, коробка с нитками, разобранная швейная машинка, смятая бумажка, какие-то терадки и большая зеленая папка-сшиватель - почти пустая, грустно сводившая концы в ожидании дополнения материала. Тишину прерывал мерный приглушенный, будто ватный звук, похожий на урчание, "хрпфр-р-р... Хрпфр-р..." тишина, тихое посвистывание и снова: "хрпфр-р". По комнате всюду кружилась пыль, не смотря на конец марта в маленьком помещении было жарко.
А за окном уже разгорелся весенний день. Огромное поле убегало далеко-далеко вперед, туда, где путь его бегу преграждали горы, далекие, важные, непристуные... Они молчали, подставив огромные спины солнцу, уже высоко стоящему над землей, как гигантские сторожевые псы - где-то там они стерегут семитысячелетнее мудрое море. Трава была еще влажной - весна, солнце было еще слабо, чтобы высушисть ее - паутина на окне блестела от этой влаги. Где-то вдали, в сторону от моря - рощица - далеко, похожая на замерших как в игре в "морскую фигуру" детей. А небо, не смотря на раннюю весну - светло-голубое, будто бы пыльное, как где-нибудь в июле. Такое огромное, по-весеннему близкое, казалось, если бросить в него камнем пойдут круги. А от глобальных мыслей вечного простора вокруг домика, стерег людские головы простой плетень, свитый на русский лад. Как в деревне. От него все становилось как-то проще, все становилось своим: и черное, мокрое от вчерашнего дождя, но уже покрытое почками дерево, и первые беленькие, похожие на рассыпанный бисер цветы... Женцина толкнула освободившейся от расстегнувшегося манжета неожиданно-тонкой рукой узкую прямоугольную форточку и в комнату ворвался запах сырости и земли. Запах весны, не похожий, на осенний, хотя такой-же сырой - он просто был веселее. Он просто вселял надежду. Еще пару месяцев и наступит лето. Тоже вечное, как и горы с морем, но тоже свое - теплое, как котенок, притаившийся где-то внутри, под сердцем.
Она еще улыбнулась от мысли о котенке, тут-же вспомнив, что пора будить сына. Такая вот ассоциация сын - котенок.
Его кровать стояла тут-же, прямо за ее спинной, у стены с ковром, а сразу за ее изголовьем начинался сделанный из светлого дерева шкаф, с предпологавшимя зеркалом, тоже похожий на русский, старый. Она повернула голову и ее профиль темно высветился на фоне сияющего прямоугольника окна - он действительно еще спал, во сне сбросив с себя одеяло, которое в беспорядке свисало одним своим углом на пол. Спал как обычно тревожно, с преоткрыми глазами, на спине, неестественно-прямо, как доска - одна рука лежит вдоль тела, другая - во сне расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, покоилась на груди. Женщина улыбнулась, и, словно тень бесшумно подошла к кровати, села на самй край ее и заглянула ему в лицо. Он несколько раз моргнул, а потом сонно прищурившись, часто моргая, заглянул ей в глаза.
Женщина разрешилась облегченной улыбкой - вот еще одна ночь прошла, а ничего - вот он проснулся, и он жив и теперь смотрит на нее. Это главное.
... А еще минуту назад он лежал с приоткрытыми глазами, не осязая и не ощущая ничего, смотрел как-то сквозь все, не моргая, с пустым взглядом. Он лежал... Как мертвый. Такое бледное у него лицо... Она только сейчас это осознала и по лицу ее пробежала тень. Лицо, как наволочка - похожего оттенка. Ночью она несколько раз просыпалась - у нее уже выроботалась привычка просыпаться, когда больше семи секунд не слышно не вдоха не выдоха. Она спала чутко, часто не высыпалась, около двух ночи сон к ней вообще не шел - она знала, в это время чаще всего уходят. Она садилась на его кровать и сидела - долго-долго, прислушиваясь к его редкому сиплому дыханию, устремив глаза на все те-же сереневые занавески в цветочек, за которыми царила ночь. Наверное, это она вырывает из людей души в этот час.
Ночью комната становилась другой - не видно было пыли - она, как и все ночью, спала где-то на ковре, в темных углах - их, казалось бы нет, там - вместо углов - пустота. Она не редко подходила к окну, но почему-то каждый раз небо было пасмурным - такое голубое утром оно омрачалось ночью - ей казалось, из участия к ней и ее сыну.
Врачи сказали - он умрет. Дали сроку - два месяца, добавили - самое крайнее. Самое крайнее... А ведь через два месяца наступит лето - неужели он до него не доживет?.. 
Лето. она смутно помнила, что было прошлым летом, помнила только, что оно было такое-же, как позапрошлое и так далее, до самго его рождения - дальше время уходило туда, куда уже не могла добраться память, так действовали на нее вечные страхи - она затаив дыхание прислушивалась к каждому вздоху сына. Время, когда его еще не было на свете казалось ей теперь какой-то сказкой, не имевшей места в реальности: она забыла, что когда-то могла думать о чем-то или о ком-то другом, кроме бледного существа - из-за тяжкой болезни, она уже не осмелвалась назвать сына человеком.
Сказка кончилась четырнадцатого сентября 1967 года.
Господи, как она могла такое подумать?! Ужасно... Это ужасно. Он такой-же человек как и она! Ничего, что он такой... Где-то в глубине у нее затаилась надежда, что все это пройдет, кончится - она до последнего не хотела верить врачам, единственным аргументом у нее было "у всех же дети нормальные! Мой тоже будет! Так нельзя. Не по внешности же судить!
Она с самого детства сама твердила себе: "главное судить не по внешности. Главное то, что внутри."  Ее это успокаивало, бывали моменты, когда ей это хотелось выкрикнуть в толпу людей - ее притесняли в классе. Всегда...
... Теперь она уже не могла жить в городе, не могла беззаботно болтать по телефону с подругами, не могла гулять, не могла оставить его маленького, без присмотра, не могла... Ничего не могла. Они переехали сюда семь лет назад. И уже семь лет ее не радует пейзаж за окном - ей он напоминает лишь об одном - сюда она переехала потому, что  сын не может жить в городе. Потому, что сын ее инвалид.
Он жил на одних лекарствах. Ей казалось, от такого страшного их количества он наоборот должен умереть скорее - ей казалось, это из-за этих лекарств так изменилось его лицо и в его чертах появилось что-то скользяще-жуткое,  губы стали тоньше и обесцветились, как-то усохло все лицо, остались одни глаза - разные, как у отца, один карий а другой - голубой. Она знала, он со стороны этого глаза ничего не видит - может, это тоже побочный эффект антибиотиков. Ей казалось, что это из-за лекарств кожа на его лице и шее сделалась такой дряблой, до голубизны белой, рот сам собой стал похож на узкую длинную щель. Ей часто казалось, что ничего не изменилось. Просто когда она садилась рассматривать старые фотографии, она замечала эту страшную разницу между тем, что было и между тем, что сделалось с ним теперь. Фотографий было мало. Большенство их сделанно на этом-же месте - обычно, он сидит, откинувшись на подушку и доверчиво смотрит в объектив. Инногда улыбается.
А он смотрел ей в глаза, прищуренными со сна глазами и вдруг улыбнулся.
Улыбнулся, словно не помнил, как часов с десяти до двенадцати она клала ему на грудь припарки, когда он синюшно-бледныый с почерневшими губами сжимал кулаки и выгибался дугой в мучительной попытке вдохнуть немного воздуха. При каждом вдохе у него на виске из синеватой, ледяной и мокрой от напряжения кожи вяыступали синие хитросплетения вен, он бился, рвал рубашку у горла, в голос вдыхал, в бреду умолял помочь, спасти... А она не могла ему ничем помочь, просто стерала платком с его рта пену, да прикладывала припарки. Он хватал ее за руку - он боялся остаться один в такой страшный момент, хрипел, чтобы она не уходила, закатывал глаза... Его рука была такой холодной... А к двум часам он уже обесиливал бороться и затихал, дыхание становилось слабым и поверхносным... Она знала, в одну из таких ночей он уйдет. Он лежал беззвучный, холодный, бледный... С каждым разом, все реже дышал. Она чувствовала - врачи правы. Он не вынесет долго таких мучений. Он уйдет.
А он лежит и улыбается.
- Доброе утро, - женщина с улыбкой наклоняется к своему сокровищу и быстро претрагивается губами к его лбу. Он смотрит на нее, его глаза сияют в свете заглянувшего солнца. Она поправляет одеяло, укутывая его по пояс.
- У, мам, жа-арко, - капризным тоном говорит он, руками сталкивая одеяло - его лицо искажает эта капризная нотка. Он-то не знает, что ей пришлохится пережить! Это так страшно - он, ее частичка, такой несчастный, но родной, ииспытывает что-то страшно мучительное а она не в силах ему ничем помочь! Ничем... Это так страшно, когда не можешь ничем помочь! Он щурит глаза - ей виден только его левый карий - он часто перебегает с ожного предмета на 6. в конце концов останавливается на ее лице, заглядывает в глаза. А другой - светлый - неподвижно отведен к виску, смотрит в бок. Ей не нравится, когда он смотрит в лево - его лицо становится жутким, когда глаза в противоположность друг-другу смотрят в разные стороны. Его лицо теряет выражение и смысл. Тогда, когда глаза не кажутся живыми он вдруг начинает пугать ее - она привыкла к его лицу... Но... Но...Но оно кажется таким страшным! Она привыкла... Привыкла к глубокой залысине, привыкла к серой дляблой коже, к слепому глазу, к безгубой щели вместо рта, к провисшим щекам, к ночным приступам, к его хриплым мольбам о помощи...
- Мам, почему ты плачешь?
Он взволнованно дышит, приоткрыв рот, она не может смотреть как при этом на шее влажная кожная складка чуть подрагивает, в такт таждому его слову.
Она отворачивается от него, и быстро вытерает набежавшие слезы.